- 6 -
А. Вересов.
"Дерзновению подобно".
Художник Р. Яхнин.
Литейных дел мастер Емельян Хайлов возвращался с Сестрорецкого завода в Петербург на попутных.
Издалека увидев лахтинское полесье, Хайлов простился с бойким рыжебородым возницей, слез с одноколки и пошел по промятой тропе. Не успел он сделать и десяти шагов, как его окликнул рыжебородый. Придерживая лошадь, возница махал рукой:
- Не туда идешь. Сверни вон к той поляне, просеку увидишь – по ней и топай напрямик.
- Постой, - удивился Хайлов, - отколь ты знаешь, куда мне идти надобно?
- Да уж знаю. Туда все идут.
Рыжебородый дернул вожжи. Одноколка затарахтела и окуталась пылью.
Емельян вышел на просеку. В отдалении он услышал скрип блоков и людские выклики…
Давно уж Хайлов собирался побывать на Лахте, да все случая не было. Собирался с тех пор, как впервые увидел гипсовую модель памятника Петру Первому. Эта модель была выставлена под покатым навесом для народного обозрения. Две недели толпились тут люди разного звания. Хайлов весь воскресный день провел возле модели – залюбовался ею. Непонятное озлобление послышалось ему в словах синодального чиновника, беспокойно крутившего маленькой, птичьей головой над высоким, словно жестяным воротником.
- Это что же, - вопрошал чиновник, - и конь, и человек вдвое больше натуры? Нехорошо, ибо супротив естества…
Понравился Хайлову могучий взлет коня на вершину скалы и гордая осанка всадника. Литейный мастер знал, что модель памятника сделана французским скульптором Фальконе, а лицо Петра сформовано по посмертной маске девицей Колло.
Емельян расспрашивал сведущих людей о Фальконе. Ему рассказали. Что знаменитый художник прожил тяжелую жизнь. Знавал он и голод, и бедность. Особенно в ту пору, когда был учеником у резчика по дереву.
В России над моделью памятника Петру талантливый француз работал около трех лет. В июле 1768 года от академии художеств дано было известие о поисках камня для подножия памятника, длиной в пять сажен и шириной в две.
Камень такой сыскать не могли. Фальконе решил постамент соорудить из отдельных глыб и скрепит их медными крючьями. Но в эту пору явился к нему казенный крепостной из деревни Лахта и сказал, что нужный камень есть и что находится он не далее, как в шести верстах от Лахты.
О камне этом в народе складывались легенды. Весил он без малого сто тысяч пудов. На одном краю ударом молнии была пробита трещина, почему и прозвали его Гром-камнем. В трещину нанесло земли, на которой выросли немалые березки…
С тех пор как в Петербурге узнали о Гром-камне, повсюду толкуют о нем. Втихомолку поговаривают о людях, изувеченных вóротами при передвижении гиганта. Раза два проносился слух, что глыба упала с клетей и погрузилась на дно болота. Но потом оказывалось, что она поднята и продолжает свое шествие к Петербургу.
Знатоки старины искали в далеком прошлом примеры, когда людям удавалось бы передвигать такие тяжести. Называли Вавилон, куда по повелению царицы Семирамиды был доставлен обелиск 130 футов в длину. В четвертом веке из Александрии в Рим привезли мраморный столп, который весил двадцать четыре тысячи пудов. Все это намного уступало Гром-камню.
Знатоки заключили: «История механического художества, не являвшая никогда еще такого примера, должна оное почтить знаменитейшим происшествием».
В летние погожие дни горожане отправлялись на Лахту взглянуть на Гром-камень. Емельян собрался лишь много месяцев спустя, когда глыбу тащили последнюю версту через болота к прибрежью.
Литейный мастер знал, что в лахтинском полесье делается необыкновенное дело, и все же увиденное поразило его.
От Гром-камня в глубину леса уходила широченная просека. В начале ее под ветром рябило небольшое озерцо, оставшееся на том месте, где несчетными столетиями лежал камень. Вокруг были разбросаны землянки, шалаши, наскоро возведенные домишки, в которых жило около тысячи работных людей, назначенных в тягло.
На берегу, полупогрузясь в землю, лежали рычаги «перьвого рода»; каждый сбит из трех огромных деревьев. Ими поднимали будущее подножие памятника на бревенчатую решетку.
Вдоль просеки тянулся плотно налаженный путь: местами вповалку настланы бревна; там, где зыбились болота, вбиты сплошными рядами сваи. Вся эта масса дерева была частью измочалена тяжестью.
Гром-камень показался Хайлову настоящей горой, поставленной на полозья. Вершиной своей она поднималась вровень с кронами деревьев. На камне кое-где зеленел крепко вросший мох. Под солнцем поблескивали острые зерна кварца.
Полсотни камнетесов ползали по движущейся горе и, звонко стуча молотками, оббивали углы. Сбоку, на пологом скате камня, дымила кузница. Из горна красными языками вырывалось пламя. Здесь на ходу чинились багры, железные подпоры.
С самой высокой площадки два барабанщика подавали сигналы на вороты. Работали два ворота. Каждый из них вращала толпа людей, вцепившихся в поперечные шесты. Люди в лохмотьях тянули одну и ту же бесконечную ноту. Когда канат тормозило, они вскрикивали и в дюжину рук наваливались на шест. Надсмотрщики, размахивая кулаками, командовали у воротов.
Хайлов видел, как рослый старшина плечом оттолкнул мужика в рубахе, подпоясанной веревкой. Тот отошел в сторону, остановился около Хайлова и через минуту уже словоохотливо объяснял, что фамилия его Вишняков, зовут Семеном и что именно он указал скульптору Гром-камень.
Литейный мастер слушал торопливую речь и внимательно смотрел вокруг. Всей тяжестью камень лежал на большущих санках. А полозья передвигались по крупным медным шарам, числом около тридцати, - они ходили в выдолбленных, окованных металлом бревнах, и, как только на ходу освобождались, их тотчас переносили вперед. Рядом суетились шестовые, они железными баграми поправляли шары.
Дивными представлялись мастеру и Гром-камень, и дорога, прорубленная в лесу, но всего больше пришлась по душе эта медь в тяжелых обоймах. Сами шары были давно уже и хорошо знакомы Емельяну. Когда-то он в арсенальных мастерских собственноручно отливал их вместе с мудреной справой, гадая, для чего это понадобится. Теперь мастер впервые видел все сооружение в работе. Шары были лишь частью огромного, хорошо продуманного действия. Зрелище потрясающее!
Хайлов шагнул вперед, снял шапку и поклонился надсмотрщику.
- Скажите, кто придумал сию хитроумную махину? – спросил он, показывая на полозья.
Надсмотрщик вытер рукавом потное лицо.
- Де Ласкарис граф Карбури, - степенно ответил он и бросился к шестовому, который неловко подсунул железный наконечник и раздробил его.
Хайлов повернулся к Вишнякову, присевшему на пенек, и медленно повторил услышанное имя:
- Граф Карбури, видишь ли…
Глаза Вишнякова смешливо сузились. Он поднялся и сказал Хайлову на ухо:
- Ты в народе поспрошай, тебе расскажут про этого самого графа.
Вместе с новым знакомым Емельян прошел вперед к побережью. Здесь, на большом пространстве, земля была укреплена сваями. У самого берега виднелась посаженная на дно крупная баржа…
- Камень на баржу спустят, - объяснил Вишняков, - воду из нее выкачают, поднимут судно – и айда в Питер…
В город Хайлов вернулся поздно вечером. О виденном на Лахте он рассказал своим товарищам, литейщикам Арсенала, или, как его по старинке называли, пушечного двора. Литейная была бревенчатая, с окнами без рам, с косяками, обугленными от жары. Под низким потолком чад клубился.
Емельян Хайлов работал возле невысокой, объемистой печи. Из щелей вырывался огонь. В кирпичной кладке тяжело и гулко кипел металл. Мастер защитил глаза ладонью, сунул в оконце железную ложку. Плеснул на плиту пробу, присмотрелся, как застывает медь.
Был он плечист, широк в кости, ухваткой крепок, хотя и не молод. Волосатые, жилистые руки высовывались из обгорелых рукавов рубахи и двигались сильно и мерно; что возьмут – не отпустят. Кожа на темном, в резких морщинах лице краснела, выдубленная жарой.
На пушечном дворе Емельян Хайлов пользовался немалым почетом; работал он расчетливо, умело. Знал многое, чего и пушечные старшины не знали. К нему нередко приходили мастера из Адмиралтейства, с Монетного двора советоваться по своему огневому делу.
К пламени и чаду Хайлов привык с детства. Безусым мальчишкой впервые стал он к печи. И лишь через двадцать пять трудных лет получил звание литейного мастера. Работу свою Хайлов знал и любил. Особенно ценил он выдумку, лихую сноровку. Вот почему не мог позабыть литейщик того, что видел на Лахте. Ему так и мерещились медные шары, громыхающие под полозьями каменной горы. Ведь тут ясный расчет: на валах такой груз не сдвинешь, а на шарах он легко идет, с меньшим трением: валы касаются поверхности линией, шары – точкой.
Кто же этот граф, придумавший такую штуку?
Об этом Хайлову случилось спросить своего старого приятеля, кузнеца из мастерских кадетского корпуса. Тот прямо сказал:
- Графа видывал. Он у нас в корпусе полицмейстером. По правде сказать, все знают его за превеликого мошенника.
При этих словах Хайлов сразу вспомнил Вишнякова и злую усмешку, с которой он говорил о графе. Кузнец рассказал Хайлову, какие в корпусе идут толки о кадетском полицмейстере. Несколько лет назад бежал из Греции, спасаясь от суда. Уголовный преступник Ласкарис. В Петербурге он поступил гувернером во французский пансион.
Через своих питомцев Ласкарис проник в круги знати. Неизвестно, чем он снискал доверие главного начальника канцелярии строений Бецкого. Бецкий назначил его чиновником особых поручений, потом полицмейстером в кадетский корпус. Хотел назначить его директором, но офицеры корпуса отказались подчиняться проходимцу, хотя к этому времени Ласкарис уже именовал себя графом Карбури. Денег у самозваного графа было много, на взятки он не скупился.
- Погоди, - остановил приятеля Хайлов, - дай дух перевести. Ты мне про главное скажи: как же он те полозья и всю снасть придумал?
- Да ничего он не придумал, - рассмеялся приятель, - придумал все наш мастеровой, такой же кузнец, как и я. Он и слаживал полозья для пробы.
Глаза у Хайлова округлились от удивления.
- Тогда граф тут при чем?
Кузнец помотал кудлатой головой:
- Считаем мы тебя, друг Емельян, сметливым мастером. А вот этого сообразить не можешь: за устройство для передвижки Гром-камня обещана награда в семь тысяч рублей. Так эти деньги приглянулись графу. Он и купил у кузнеца сработанное им устройство.
- Сколько же взял кузнец?
- Корысть невелика. Граф дал ему двадцать рублей и молчать велел, не то пообещал в крепости сгноить.
Разговор этот запомнился Емельяну Хайлову. Трудно было не поверить словам приятеля. Беспокойно стало мастеру, захотелось ему спросить о кузнеце и графе не у кого-нибудь, у самого Фальконе, - он должен все знать. Только как же ему, литейщику, мастеровому человеку, встретиться и разговориться со знаменитым скульптором? Как ни размышлял Хайлов, ни на что решиться не мог.
Тем временем баржа с Гром-камнем прибыла по Неве в Петербург. Емельян ходил смотреть, как сгружали его близ адмиралтейских строений. Баржу затопили, опустив днищем на ранее вбитый свайный ряд, так что подошва камня пришлась чуть повыше набережной.
Литейщик видел, как воротами натянули канаты и Гром-камень вдруг всею своею тяжестью двинулся на берег. Толпа бросилась в стороны. Люди у бешено раскрутившихся воротов попадали. Большая могла быть беда. Но каменная гора, слегка накренясь, замерла на месте…
Загремел Гром-камень под молотами и зубилами камнетесов. А неподалеку, в литейном сарае, шли приготовления к отливке монумента. Того, что творилось в стенах этого сарая, никто в точности не знал. Наведывавшие Хайлова друзья-мастеровые рассказывали сбивчиво и туманно. Будто вот уж второй год ищут во Франции и Голландии мастера, который взялся бы за отливку, но найти не могут. Потом известия, доходившие до Хайлова, стали более определенными. Мастера нашли. Из Парижа приехал литейщик Беноа Эрсман с тремя подмастерьями. Начали ставить печи, готовить формы.
Вдруг в городе заговорили о ссоре Фальконе с Эрсманом. Мастер отказался дать отливке толщину, какую требовал скульптор. Фальконе усомнился в его знаниях и при проверке нашел, что Эрсману доверить важную работу нельзя. Отливка монумента снова откладывалась на год или на два, пока не найдут другого мастера.
Об этом размышлял Хайлов у своей печи, когда в мастерскую вошел арсенальный старшина.
- Емельян, - крикнул он, - выдь во двор! – Подмастерьев толкнул к печи. – Огонь чтобы не упустить! – И вслед уходящему Хайлову прошипел с угрозой: - Коли что натворил, смотри!
Хайлов, скинув рукавицы, вышел во двор и остановился в изумлении. Рядом с артиллерийским генералом стоял одетый в черный камзол с выпущенными из-под манжет кружевами Фальконе. Емельян однажды видел его мельком около гипсовой модели памятника и теперь сразу узнал.
Генерал подозвал литейщика и строго объявил:
- Господин скульптор ищет себе в помощники хорошего мастера по литейному делу. Ему тебя указали. Собирайся, пойдешь с господином скульптором.
В тот же день Емельян Хайлов начал работу в мастерской Фальконе.
Француз сначала не доверял мастеру. Первые дни в свое отсутствие не позволял ничего делать. По-русски он говорил плохо, в речь вставлял слова родного языка, но Хайлов научился понимать его.
Со временем скульптор присмотрелся к своему помощнику и понял, что это человек. Превосходно знающий работу. Он дал ему сделать пробную отливку, остался ею доволен и после этого разрешил хозяйничать у печей.
Работы было много. Литейщик уходил из сарая поздно вечером, а то и на ночь оставался. Раскинет на кирпичах подстилку, поспит часок-другой и снова бодрствует.
С каждым месяцем и с каждой неделей приближался срок отливки. Огромная плавильная печь высилась посреди сарая с незакопченными еще проемами. Вблизи, упираясь в потолок, стояло восковое изваяние коня и всадника; оно было отлито Фальконе в гипсовой форме, снятой с первоначальной гипсовой же модели.
Вокруг на полу штабелями лежал кирпич, а в бадьях была замешана глина и земля на клею. Восковое изваяние обмазывали огнеупорным составом. Глиной, землей, обкладывали кирпичами и снова обмазывали глиной. Форма еще не совсем затвердела, когда ее заковали в обручи.
В глубину формы тянулось множество железных труб, так что она походила на причудливое ветвистое дерево, только без листьев. Трубы выбирал и ставил сам скульптор.
Готовую форму обнесли кирпичной стенкой, поставили жаровни, наполнили их горячими углями. Полную неделю раскаляли жаровни. По трубам мутной струей вытекал воск. Он застывал тут же на полу, его раскалывали и выносили за ворота.
День и ночь раздували огонь мехами. Хайлов третьи сутки не смыкал глаз. Фальконе также не уходил из мастерской, будил подмастерьев, которые то и дело засыпали у жаровен. Он заметно осунулся, лицо пожелтело, глаза ввалились, но был суетлив и бодр, - форма хорошо освободилась от воска.
В одну из таких бессонных ночей Емельян Хайлов решил спросить скульптора о том, что давно уже не давало ему покоя. В литейном сарае было душно. В открытые ворота виднелось облачное небо. Слышался мерный гул, - на Неве бились волны о берег.
- Этьен Морисович, - сказал литейщик, произнося двойное имя скульптора по русскому обычаю, как имя и отчество, - знаете ли вы графа Карбура?
Фальконе вскинул голову, глаза его выражали внимание.
- Ласкарис? – спросил он. – Это друг господина Бецкого.
- Правда ли, что он изобрел устройство для передвижки Гром-камня?
Скульптор разразился сыпучим хохотом.
- Ласкарис – человек, не имеющий ни малейших познаний в механике.
Последние сомнения улетучились из головы Хайлова. Он произнес горячо:
- Я достоверно знаю, что все устройство придумал простой кузнец, а граф Карбури вместо него получил награду.
Фальконе отодвинулся от мастера. Лицо его стало холодным, глаза потеряли блеск.
На мою долю и так достаточно хлопот, - сухо сказал он.
Миновало несколько недель. Форма была окончательно приготовлена к приему металла. Давно уже растоплена печь. Хайлов заглянул в топку, прислушался к глухому, яростному гулу огня.
Медь плавилась медленно. Она растекалась золотистым озером и наконец сама стала похожа на пламя. Многие сотни пудов металла были в печи. Жара от нее шла нестерпимая.
Рубаха мастера на плечах покрылась соляным налетом. Хайлов помешивал длинным посохом медь, и тогда легкий парок поднимался над ее поверхностью. Он настороженно и чутко следил за цветом расплавленной меди, боясь пропустить нужное мгновение.
Вот когда сказалось все искусство литейщика. Страшнее всего было недогреть металл: он может застыть в потоке, не заполнив формы, а перегретый, он теряет многие нужнейшие свои свойства. Литейщик озабоченно брал пробу за пробой.
Было лето 1775 года, 25 августа. Хайлов выпрямился и сказал Фальконе:
- Медь поспела!
В литейном сарае толпились сановники, привлеченные необычностью зрелища. Они добросовестно мокли в своих мундирах, чихали в платки, которые очень быстро покрывались копотью. Скульптор почтительно объяснял:
- Искусство отливать медные изваяния было известно и в древние времена. Но никогда еще огромной величины монументы не отливались разом.
Фальконе был взволнован. Он скинул камзол. На шее, обмотанной шелковым шарфом, надулись жилы.
Наступила великая минута в жизни скульптора. Успех и судьба десятилетнего труда решались в эту минуту.
По знаку скульптора Емельян Хайлов поднял тяжелый лом, крутым взмахом прорезал воздух и выбил втулку в нижнем проеме печи.
Весь сарай до самых дальних углов озарился ослепительным светом. Медь брызнула искрами и полилась в форму.
Хайлов и Фальконе молча следили за ходом металла. Из отводных труб вырывался трепетный, раскаленный воздух. По расчетам, нижняя половина формы уже наполнилась. Скульптор благодарно пожал руку литейщика.
В это мгновение, зловеще треснув, раздалась кладка вверху формы и огненная река, взметнув сноп искр, безудержно хлынула на пол.
Скульптор успел только крикнуть:
- Хайлов, спасайся!
С этими словами он побежал к двери. Сарай мгновенно опустел. Один Хайлов остался у печи. Загорелся пол под ногами, стало трудно дышать. Он видел, как огонь угрожает форме, тянется к неубранным моделям, видел близкую гибель чудесного изваяния…
Емельян бросился к бадье с жидкой глиной, по плечи погрузил в нее руки, выпрямился и подступил к форме. Обжигаясь, ощущая запах своих горящих волос, кидал он глину. Много раз литейщик черпал из бадьи. Наконец ему удалось сбить огонь.
Нужно было не теряя времени потушить вспыхнувшую клеть с углем. Литейщик ломом разбивал тлеющие доски, гасил огонь мокрыми полотнищами, которыми прикрывались составы, приготовленные для новых скульптур.
Между тем на дворе, в отдалении, Фальконе с ужасом ждал, когда пламя взметнется над крышей сарая. Рядом торопливо стучали топоры – разбирали соседнюю постройку, чтобы не дать разрастись пожару.
Но, сверх ожидания, пожар медлил. За раскрытой половинкой двери было темно и тихо.
Прошло не менее получаса, прежде чем скульптор и с ним несколько человек решились перешагнуть порог сарая.
Они увидели Хайлова, который стоял, прислонясь спиной к еще дымящейся стене. Борода его была опалена, рубаха тлела, он тяжело дышал.
Фальконе подбежал к литейщику, схватил его за плечи, поцеловал.
В печатном известии о событии в литейном сарае, разошедшемся на другой день по всему городу, было сказано:
«Пушечный, литейный мастер Хайлов, неустрашимый человек, имевший смотрение над плавильной печью, остался и подобрал вытекшую расплавленную медь до последней капли в форму, не страшась нимало опасности. Коей жизнь его была подвержена».
Тут же скульптор сообщал:
«Отлитие изваяния весьма удалось по желанию, выключая двух мест на два фута в вышину. Сей сожаления достойный случай произошел от неожиданного совсем обстоятельства… Впрочем, отлитие сие можно почитать за наилучшее, какое едва ли где совершено».
Фальконе несколько преуменьшил размеры ущерба.
Сделали еще дополнительную отливку. Когда разобрали форму, слесарям и чеканщикам пришлось порядочно поработать над отделкой скульптуры.
Более двух лет непрестанно стучали долота и молотки мастеров, чеканивших изваяние. После того стали поднимать его на каменный пьедестал.
Фальконе в это время уже не было в Петербурге. Он поссорился с Бецким, который найдя швы на металле, усомнился в прочности монумента. Скульптор разбил малую гипсовую модель памятника и уехал. Хайлов вернулся на Пушечный двор, в свою мастерскую, но на площадь, где утверждалось изваяние, наведывался часто.
Однажды литейщик стоял на краю площади возле старого кряжистого клена. Около памятника нес караул солдат в высоком кивере. Блестел штык вскинуто на плечо ружья.
Литейщик вглядывался в очертания памятника: конь, вздыбленный на вершине скалы, рука всадника, простертая вперед…
Мастер размышлял о том, сколько труда, тяжелого народного труда вложено в создание дивного монумента. Стоять ему здесь веками. Но вспомнит ли кто в будущем о крепостном крестьянине Семене Вишнякове, указавшем в лесной глуши природное подножие памятника, о безымянном и обманутом кузнеце, открывшем невиданный способ двигать каменную гору, о литейном мастере, что пустил горячую медь в форму?..
- «Дерзновению подобно!» - Емельян Хайлов тихо повторил эти слова, отчеканенные на медали с изображением Гром-камня.
Шумел ветер в ветвях клена. Багряные листья, кружась, падали на землю.
1 2 3 4 5 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
АЛЕКСАНДР ИЗРАИЛЕВИЧ ВЕРЕСОВ (1911-1991)
РУДОЛЬФ МОИСЕЕВИЧ ЯХНИН (1938-1997)
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ПАМЯТНИК ПЕТРУ I (МЕДНЫЙ ВСАДНИК). 1782.
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
